Клятва графа Калиостро - Страница 52

Мне казалось, что люблю его больше жизни, да и как иначе? Первый поцелуй – с Петькой, женщиной стала – с Петькой. Дело было в сентябре. В родительскую квартиру воры влезли, а родители, как назло, в Крыму бока греют. Звали меня с собой – отказалась. Крым этот знала, как пять пальцев своих, а в Москве – Петька. Мы друг друга так и звали: Маринка и Петька, это потом уже «Маня» появилась... Поднимаюсь я, а дверь нараспашку. У меня душа в пятки, и мысль почему-то: труп. Хотя чей труп? Родители-то в Крыму! Помчалась к Петьке.

Петька меня отпаивал, чем было: валерьянкой, пустырником и коньяком, армянским, кажется, на день рожденья ему кто-то подарил. Молодые были, дурные. Мне шестнадцать, ему – двадцати двух нет. А какой это возраст, двадцать лет? Человек только после тридцати жить начинает...

Пила я и раньше, к тому же, не пьянея, но от коньяка отказалась. Плохо мне было, колотило всю, не соображала ни черта, прости господи. Петь, говорю, посиди со мной. Посидели, полежали... Петька потом дымил, как паровоз. Всегда с собой пачку сигарет носил (вдруг кто попросит), сам не курил, а тут потянуло. Курит и ругает себя, курит и ругает. А я лежу счастливая... дура, и уже не плохо мне, а очень даже хорошо.

Последствия этого «хорошо» пришли месяца через три-четыре. Приговор в одном слове: беременна. Тянула до последнего, скрывала и от родителей, и от Петьки. Это нелепое «всё обойдется, не со мной, я хорошая». Петя даже спрашивать не стал, кто меня наградил. Женимся, и точка. Родителям завтра скажем.

Сказали...

Что было дальше, ты наверняка знаешь. Эти несчастно-счастливые четыре года, бегство из Москвы, коммуналки. Сколько пилила я бедного Петю за годы «семейного счастья», сколько упрекала, рыдала! Он на двух работах и полулегально на третьей, а мне нормальной жизни подавай! Подружки все по институтам, а я – дома с ребенком, еле свожу концы с концами и света белого не вижу.

Спросишь, мало ли на свете семей, которые живут за чертой бедности, но людьми остаются? Немало. Петя оставался человеком. Я... я была никем. Чудовищем каким-то.

Тёмин дар... Я боялась его, Вера, и от мужа скрывала долго. Но Петька был поистине великим человеком: он понял и принял. В сыне души не чаял, как и сын – в нем. Тёма ведь рано пошел, рано заговорил, понимал то, чего нельзя понимать ребенку. Занимайся я с ним, как следует, уделяй ему внимание, а не просто «накормить-обуть-одеть-поплакать-закатить скандал», неизвестно еще, как бы жизнь сложилась.

Наконец, собственная однушка и, после недолгой радости, Афганистан. Похоронка эта до сих пор лежит в шкатулке. Господи, господи, могла ведь работать. Сына в садик, а сама – до седьмого пота. Не оставляет государство людей, прожили бы как-нибудь... Но у меня ведь мама в обкоме! К маме не пошла, а замуж – была обязана!

Эта часть тебе тоже знакома. До рождения Риты я летала, как на крыльях. Муж умница, при деньгах, не пьющий, уважаемый человек и, главное, Тёму принял, как родного. Как родного, господи!.. Неужели и вправду от свалившегося счастья люди ничего не видят?!

Сын терпел, всегда терпел. Это потом я узнала, что пока любовалась в роддоме на Риточку... На записке, которую мне передал Гоша, в нижнем правом уголке осталось буроватое пятно. Я еще подумала: мясо, что ли, резал?..

- Не надо, не продолжайте, - попросила я. И без того ясно, что было дальше. Вопрос в другом: - Откуда Георгий узнал, что железо блокирует магию? Это ведь было железо, не так ли? Веревки уже не держали.

Марина запнулась, но сообразила быстро:

- Ему кто-то из своих посоветовал. Хомяк, кажется... Да, Хомяк. Гоша тогда еще кричал: «Хорошо Хомяк придумал, видно, опыт есть». Я запомнила.

- И кто он, этот Хомяк?

- Понятия не имею, - устало ответила свекровь. – Не видела, не знакомы.

Она попрощалась первой. Обиделась, что я не стала ее жалеть и так нагло сменила тему. Признаться, я действительно погорячилась, но тревога за мужа вкупе с паранойей, от которой, наверное, не избавиться до самой смерти, слегка придушили чувство такта. Помириться с ней всегда успею, сначала надо выяснить, что это за кошмары такие. Интуиция у меня пускай и послабее Воропаевской, но даже она чует: что-то здесь нечисто. Случайностей же в мире не существует в принципе.

В спальне надрывался будильник и, выразительно поскуливая, нарезал круги Арчибальд. Артемий, ради которого этот спектакль и затевался, крепко спал, подтянув колени к груди и положив ладони под щеку. Умиротворенный и невинный, как дитя. Будить его рука не поднялась, поэтому я отключила будильник и отправилась выгуливать обормота. Расследование решила продолжить позже. Зря, что ли, обеденный перерыв придумали?

***

Возвращаться к работе оказалось трудно не столько физически, сколько морально. Терапия всё еще ходила под впечатлением от смерти Ульяны Юдиновой, но жизнь продолжалась. Новый заведующий отделением Наталья Николаевна внедряла новые порядки, а самое главное – уехал Сологуб. Подсуетился, сдал всё досрочно и отчалил, не попрощавшись. То есть, попрощаться-то он попрощался, только вот я на прощание не успела.

- Одни мы с тобой остались, Верка, - вздыхал Толян. – Тебе экзамены сдать, мне – пересдать, и разлетимся, как в море корабли.

- И куда ты собрался, Анатолий Геннадьевич? Покорять столицу?

- Ты чо? – неподдельно удивился Малышев. – Чо я там забыл? Здесь останусь.

- Ну и я здесь. Куда мне ехать, сам подумай?

Толян подумал и на радостях презентовал мне старый Славкин халат – «чтоб на экзаменах повезло». Правда, самому Толяну не помогло, но вдруг мне поможет?